Нападение на синагоги и церкви в Махачкале и Дербенте, в котором погибли более 20 человек, вновь подняло вопросы эффективности методов борьбы с экстремистским подпольем. За расстрелом силовиков и местных жителей может стоять северо-кавказская ячейка "Исламского государства" – "Вилаят Кавказ", сообщали аналитики американского Института изучения войны.
О том, как "борьба с терроризмом" в России стала средством удержания власти и почему методы силовиков порождают еще больше насилия, в интервью редакции Кавказ.Реалии рассказал председатель Совета правозащитного общества "Мемориал" Александр Черкасов.
– Почему при широко декларируемой борьбе с "экстремизмом" и "терроризмом" мимо внимания властей проходят настоящие теракты?
– Это глобальный вопрос. Борьба с "экстремизмом и терроризмом", как и многое в России, – это смещение и подмена понятий. Одно дело, когда это действительно защита общества, государства, а другое – когда борьба с терроризмом это один из главных методов управления страной. Как помните, 25 лет назад Путин пришел к власти во время второй войны в Чечне, которая была названа контртеррористической операцией, хотя это была война, вооруженный конфликт немеждународного характера. Это была подмена понятий, которая использовалось, прежде всего, для консолидации общества и победы на выборах.
По сути дела, война стала фундаментом путинской власти. Потому что на самом-то деле "контртеррористическая операция" скорее способствовала воспроизводству террористического подполья. Спустя три года теракт в "Норд-Осте" в Москве наглядно показал, что так с подпольем не борются.
С другой стороны, именно террористические акты в дальнейшем каждый раз использовались для сворачивания гражданских прав и свобод. Например, после теракта в Беслане в 2004 году были отменены прямые выборы в региональные думы, что никак не соотносилось с необходимостью борьбы с терроризмом. Очевидно, пакет таких реформ лежал в сейфе администрации президента и тут же под предлогом борьбы с терроризмом после Беслана их ввели.
Экстремистскими у нас считаются многие действия, которые могли бы стать инструментарием обычной, легальной оппозиционной политической партии. Соответственно, под видом борьбы с экстремизмом можно расправляться с оппозиционными политиками и оппозиционными движениями. Что мы, собственно, видим сейчас: например, историю с запретом символики Навального. Какое отношение это имеет к борьбе с терроризмом и экстремизмом?
Финалом этого дрейфа понятий стало записывание в политическую деятельность любой гражданской активности, а потом – принятие закона об "иностранных агентах", который согнул в бараний рог гражданское общество.
– Сейчас политологи говорят о том, что в России действует исламистское подполье. Согласны ли вы с этим тезисом?
– Политологи могут об этом и не говорить, потому что подполье действовало и действует. Если не считать, что все зло исходит исключительно от государства и если что-то взорвалось и где-то захватили заложников, то это обязательно провокация спецслужб, то да, подполье есть. Оно было. А как же иначе теракты всех этих лет? Другое дело, что с какого-то момента с этим подпольем научились бороться. Опять-таки не самыми законными методами, что важно, потому что похищения, пытки, исчезновения людей – это не столько борьба с подпольем, сколько его воспроизводство.
Похищения, пытки, исчезновения людей – это не столько борьба с подпольем, сколько его воспроизводство
В начале 2000-х российские власти начали переходить к тактике "чеченизации": когда с вооруженным подпольем борется структура из этнических чеченцев, которые понимают, кого нужно ловить. Ответственность за эксцессы будет не на центральной власти, а на каких-то местных структурах, но что с них взять? Это оказалось достаточно эффективно, с одной стороны. После 2007 года мы можем считать, что война как масштабный конфликт в Чечне закончилась. Другое дело, что бесконтрольность того же Рамзана Кадырова из средства борьбы с проблемой превратилась в новую проблему. 20 лет назад об этом не задумывались.
– В первые часы после атак в Махачкале и Дербенте важным источником новостей стал муфтият. Расскажите немного о взаимоотношениях религий в Дагестане. На ваш взгляд, соблюдаются ли в республике права общин разных конфессий?
– Тут речь идет о том, что в пределах конфессий может быть много разных общин. Проблема еще и в том, что в Дагестане еще с конца 90-х административные силовые структуры использовали для решения конфликта внутри мусульманского сообщества. Муфтият тогда апеллировал к властям, а министр внутренних дел Адильгерей Магомедтагиров был мюридом (последователем. – Прим. ред.) суфийского шейха Саид-афанди Чиркейского, что в значительной степени определило направление борьбы с салафитами (течение в исламе, власти считают его последователей связанными с радикальными группами на Ближнем Востоке. – Прим. ред.).
В 1999 году, например, в Цумадинском районе Дагестана, где салафитская община существовала уже давно, удалось добиться немыслимого: совместных пятничных молитв традиционной и салафитской общин. Это при том, что конфликт уже назревал, просачивались боевики из Чечни. Правда, война это просто снесла через очень короткое время. Но при желании добиваться внутриобщинного, межэтнического, религиозного диалога получалось.
Другое дело, что духовное управление всегда отстаивало традиционный ислам. Это приводило к тому, что криминализировалось само участие в "неправильных" общинах и преследование этих общин способствовало дальнейшей радикализации молодых мусульман. Борьба с салафитским исламом в том виде, в котором она была в Дагестане, долгое время воспроизводила подполье.
Поворот случился после того, как в Дагестане, как и в Ингушетии, были введены практики "умной силы". Например, так называемые комиссии по "адаптации боевиков". То есть если кто-то ушел в горы, в лес, но не совершил тяжких преступлений, он мог через эту комиссию вернуться. И нет, он не получал полное прощение всего, но по крайней мере мог рассчитывать на правосудие. В Дагестане это делалось весьма публично, с большим размахом, с пропагандой на молодежь, в отличие от Ингушетии, где это было максимально непублично.
В 2012 году, когда "Мемориал" уже собрались объявить "иностранным агентом", совещание по применению таких методов проходило в помещении администрации президента. И все были за: и ФСБ, и Национальный антитеррористический комитет. Единственная инстанция, которая была очевидно против, – Следственный комитет: потому что если у нас есть боевик, то лучше его посадить на большой срок, тогда в отчетности появится лишняя палочка.
Если у нас есть боевик, то лучше его посадить на большой срок, тогда в отчетности появится лишняя палочка
Но тогда, в 2012 году, это развития не получило. Первое – потому что на носу была Олимпиада в Сочи. Нужно зачистить все подполье, а то мало ли что. И второе – открылся боковой "тренд": возможность уехать в Сирию, на Ближний Восток. В общем, после 2012 года ситуация существенно стала улучшаться. Каждый теракт, каждое нападение воспринималось как событие.
– Нападение на синагогу и прошлогодние антиизраильские выступления говорят о росте антисемитизма в Дагестане и на Северном Кавказе в целом?
– Об антисемитизме в регионе можно было рассуждать в разное время. В какой-то момент в Буйнакске были достаточно тревожные события при советской власти. Но вообще-то горские евреи считались в Дагестане одним из четырнадцати государствообразующих этносов. Отношение стало меняться, и не только по причине существовавшего в Советском Союзе государственного антисемитизма – как раз из-за радикального ислама, который отнюдь не пропагандирует толерантное отношение к иудаизму и евреям.
Здесь важно было, что рост мусульманской общины и невозможность учить имамов в рамках существовавшей системы порождали большое количество духовных лидеров, получивших образование на Ближнем Востоке. Они знали несколько иной ислам, чем традиционные служители культа. Конфликт между этими двумя сообществами – старым и новым духовенством – воспроизводился в разных регионах Северного Кавказа. "Свет с Востока" не всегда был светом.
Во время первой войны в Чечне появившиеся немногочисленные, но пользовавшиеся авторитетом арабы, прибывшие с полевым командиром Хаттабом, мягко говоря, не увеличили толерантность к еврейскому народу. Если говорить о заложниках времен межвоенного периода в Чечне, то похищение еврейского ребенка для получения выкупа и то, что делали с ним, было жестоко даже на общем фоне.
Сегодня мировая повестка сместилась к палестинофилии, и ответом на террористическую атаку 7 октября стала консолидация мусульманского сообщества, это коснулось и Северного Кавказа. Конечно, можно помнить о дружбе народов, но когда огромная толпа берет под контроль аэропорт и ищет евреев в турбине, это все-таки заставляет задуматься.
– Как вы считаете, почему пропаганда использует нападение в Дагестане для продвижения околовоенного дискурса, говоря о якобы причастности Украины и "западных сил"?
– У властей есть своя повестка. В 1999 году им нужно было обеспечить "маленькую победоносную войну" для приведения к власти преемника. И говорилось, в частности, что взрывы домов в Москве связаны с Чечней. Хотя это, в общем, не доказано. Так и теперь: после теракта в "Крокусе" говорилось, что это все из Украины. "Вилаят Хорасан" грустно стоял в стороне, потому что он берет ответственность, а его не замечают. Теперь во всем окажется виновата Украина.
"Вилаят Хорасан" грустно стоял в стороне, потому что он берет ответственность, а его не замечают
Но, опять-таки, тут не все так просто. Было бы странно, если бы украинские спецслужбы не использовали любую возможность для дестабилизации в России. В какой-то момент один из дагестанских каналов действительно финансировался из Украины.
– Вы говорите об "Утро Дагестана" (канал в телеграме, с которым был связан украинский и российский политик Илья Пономарев. Заблокирован после погромов в аэропорту Махачкалы. – Прим. ред.)?
– Да, но потом это прекратилось. Другое дело, что у самих спецслужб возможности ограничены. Но не нужно из-за этого делать дагестанские ресурсы марионетками США и НАТО.
Тут стоит вернуться к устройству собственно этого подполья, к устройству ячеек ИГИЛ (международная террористическая группировка. – Прим. ред.). Некоторые группы, присягая, вывешивают ролик с этой присягой – и все, они ячейка ИГИЛ. Примерно как бургерная на углу перешла под франшизу "Макдоналдса".
Считать, что подполье Северо-Кавказское завезено откуда-то, это большая ошибка
Считать при этом, что она была основана злобными американцами, не приходится. Это местное заведение, которое просто сменило вывеску. Вот и считать, что подполье Северо-Кавказское завезено откуда-то, это большая ошибка. Просто сейчас есть бренд, и им пользуются. Но для российской федеральной пропаганды это, разумеется, очень удобно.
– Вы уже затронули тему о вреде силовых методов в борьбе с "терроризмом" и "экстремизмом"? Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?
– В каких-то случаях силовые методы неизбежны и государство не только может, но и обязано применять силу. Но оно обязано применять силу в рамках законов. Законы, как инструкции по технике безопасности или военные уставы, написаны кровью. Бесконтрольность силовиков приводит к тому, что вместо борьбы с каким-то явлением они его воспроизводят. Та же самая тактика в Чечне, где тысячи человек исчезли в результате действий федеральных силовиков и спецслужб, способствовала тому, что родственники исчезнувших уходили в подполье.
За неделю до Беслана, 24 августа 2004 года в Москве из аэропорта Домодедово взлетел самолет в сторону Волгограда. Он не долетел до Волгограда, был взорван над Тульской областью. Привела в действие взрывное устройство террористка-смертница Нагаева. Ее сестра была смертницей в Беслане, в отряде террористов. Тремя годами ранее, в 2001-м, их брат исчез усилиями вполне известного в России человека – Игоря Стрелкова-Гиркина в Веденском районе в Чечне. Гиркин как раз там координировал контртеррористическую деятельность. Была ли его деятельность эффективной? Да, Стрелков пользовался огромным авторитетом у десантуры. Но мы получили террористок и жертв.
Безнаказанность порождает новое преступление
Там, где законы государства используются не для защиты граждан, там, где это инструмент захвата и удержания власти, борьба с терроризмом и экстремизмом не была основной целью, а была методом достижения других целей. И неудивительно, что она неэффективна.
Государство оказалось бессильно перед новыми событиями, поскольку сейчас у него основное дело – война. Если те, кто должен бороться с террористами, пытаются "наводить порядок" на территории какой-нибудь Херсонской области, ясно, что делать их работу некому. Россия воюет, Россия отвернулась от своих внутренних проблем. И ясно, что эти проблемы только нарастают.
- Вечером 23 июня в Дербенте боевики обстреляли из автоматического оружия синагогу и церковь. После нападения в синагоге возник пожар. В то же время в Махачкале неизвестные напали на пост ДПС. Еще одна перестрелка произошла спустя несколько часов в селе Сергокала, которое находится неподалеку от Дербента.
- В управлении Следственного комитета по Дагестану завели уголовное дело по статье о террористическом акте. Глава республики Сергей Меликов заявил, что целью нападавших стала "дестабилизация общественной ситуации".
- К нападению на церкви, синагоги и пост ДПС в Махачкале и Дербенте может быть причастна северо-кавказская ячейка "Исламского государства" – "Вилаят Кавказ", отмечают аналитики американского Института изучения войны. Афганское крыло этой организации ранее связывали с нападением на подмосковный "Крокус Сити Холл".
- О том, что нападения на Дербент и Махачкалу готовили "в том числе из-за рубежа", в своем обращении рассказал и глава Дагестана Сергей Меликов. О каких именно силах идет речь, он не уточнил.
Форум